Смытые волной - Страница 102

102

– Человеческим, мама. Отпусти меня, пожалуйста.

Мама разжала кулаки, я вырвалась и отошла на всякий случай в сторону, увидев, как ее по-прежнему бьет нервная дрожь.

– Я в свое время тоже пыталась вырваться отсюда, но не получилось! У меня в жизни ничего не получалось! – продолжала она. – Погиб он, мой любимый итальянец, из-за меня погиб, вот такая была история! Прокляты мы все здесь! Вот что, Оленька: сматывай удочки, без тебя здесь бычков и ставридку наловят. Уезжай! Куда хочешь, уезжай! О нас не думай, строй свою жизнь, как сама знаешь, желаешь, можешь. Так мне мой Джованни говорил. Москва, ты права, не за горами, даст бог – увидимся. Мы тебя всегда ждем, хоть одну, хоть с ребенком. Дети – это единственное, ради чего стоит жить. Скоро ты это поймешь.

Я боялась, что эстафета признаний перейдет снова к бабке, но она присела на стул у окна и наблюдала за людьми, которые шли по улице, съежившись от холода. Через щели в окне задувала тоненькая струйка свежего воздуха, бабка не обращала на нее внимания, продолжая тихо сидеть, подперев подбородок ладонью. Внезапно она встрепенулась:

– Олька, ты не врешь, точно в Москву катишь? Нет, скажи правду. А Ленька знает? И чего тогда на работу собралась, если уволилась?

– Не обманываю, баб, честное слово, уезжаю в Москву. А на базу заскочить надо на пару минут за трудовой книжкой, вчера не успели в ней запись сделать. Скоро увидимся, всех жду двадцать восьмого ноября, а тебя, баб, больше всех. Дайте мне хоть попробовать, я, как Алка, еще десять лет не выдержу, и так уже седею. Не ругайтесь только, я вас очень прошу.

Я была уже в пальто, шею обмотала шарфом, мы присели на дорожку, расцеловались, и я выскочила на улицу, сразу почувствовав на лице дыхание непривычной для Одессы в эту пору осени. Погода словно тоже готовила меня к новой жизни. Скользко до ужаса, все подмерзло, сплошной лед. С вечера мокрые от дождя стены домов и окна покрылись тонким ледяным слоем. Все веточки на деревьях и сами оголившиеся уже стволы действительно превратились, как подметила бабушка, в хрустальные ожерелья, гигантские, сказочные. С электрических проводов свисали сосульки, а сами провода становились все толще и толще, походили на провисающие елочные бусы и мишуру, которыми обычно на Новый год украшают елки. Тока нет, трамваев нет, отяжелевшие провода начали рваться и рассыпаться, как бусы на тонких нитках. Обламываться стали и подпирающие их столбы. Опять вспомнила бабушку: конец света да и только. И все равно, какая чудная панорама; колыхание веточек и шелест спадающих листьев создают впечатление наигрывающих в воздухе нежно-нежно серебристых колокольчиков. С теплого еще моря несется влага; на ходу встречаясь с северным ветром, она превращает все вокруг в мертвое ледяное царство.

Я стою на самом краю у мостовой, любуюсь всей этой дивной красотой и пытаюсь остановить хоть какую-то машину. Но их так мало, и ни одна не останавливается. За все свои годы жизни в Одессе впервые вижу такое состояние природы. Гололедом город не удивишь, но чтобы такое… Поражаюсь фантазии Андерсена. У себя в Дании в схожей ситуации он представил себе правительницу этой страны в виде снежной королевы. Если бы сейчас передо мной остановилась или спустилась с неба тройка коней, запряженная в сани со снежной королевой, я бы не удивилась. Только северного сияния не хватает. Самое настоящее Берендеево царство; вот оно, оказывается, какое, а мы думаем, что все это сказки.

Я оглянулась, посмотрела на свой дом, на наш балкон, в окне которого просматривались силуэты двух самых моих близких и дорогих существ: сгорбленная и седая бабушка и прижавшаяся к ней мама. Еще не поздно вернуться. Сердце клокочет, разрывается на части. Вот ведь, как было, и они столько времени от нас с Алкой скрывали: обе пытались, как я сейчас, вырваться отсюда в свое время, но у них не получилось. А вдруг и у меня не сложится. Сейчас и мое сердце, как у Кая, может превратиться в кусок льда, замерзнет, и некому его будет согреть. Нет, не хочу, не верю. Скорее бы уйти от этого заледеневшего дома на Шестой станции Большого Фонтана, чтобы они меня не видели, разорвать эту связывающую нас невидимую нить. Я почувствовала: если не сделаю сейчас этот шаг, еще немного и они перетянут канат. Почему я не задумывалась, что они когда-то тоже были молодыми и любили, и страдали. Что мама говорила? В чем обвиняла бабку? Откуда она сбежала в революционную Одессу? При чем тут Филадельфия? У бабушки был другой муж? У мамы другой отец? Ерунда какая-то, чушь собачья. Для меня их жизнь была связана только с моей жизнью и не иначе. Господи, почему я никогда раньше об этом не думала. Выходит, как самая младшая, я являюсь итогом, последним отрезком их жизни и последней потерей.

Зачем я только отказалась от Димкиного предложения заехать за мной утром? Кровь из носа нужно быть в суде, отбояриться раз и навсегда, может, как-то помочь сидящим за решеткой и все. А еще, как успеть на вокзал? Сможет ли дядька мои чемоданы подвезти к поезду? Ядовитой стрелой пронзила насквозь жуткая мысль: вдруг жених надо мной подшучивает и давно все изменилось, не меня ждет, а ленинградскую Танечку? Глаза не выдерживают этого безумного ветра, слезы коркой застывают прямо на лице, как могу, увертываюсь от него. Пожалуй, для такой погоды мое пальтишко слишком тоненькое. Если у нас в Одессе такое творится, то что тогда в Москве? Стараюсь гнать от себя плохие мысли: что будет, то будет, все колебания в мусорное ведро, назад дороги нет, и пусть теперь судьба сама распорядится моей жизнью.

Судьба. Как часто мы на нее ссылаемся в оправдание, не ведая, что нас ждет там, за далеким горизонтом. А на самом деле своими поступками сами же ее и строим. Как каменщик, укладываем один кирпичик на другой. Если ты хороший мастер – качественно укладываешь их. А если нерадивый, то от того, что кое-как уложишь, вся стенка завалится и дом за собой потянет. Я не знаю, какой я каменщик, я не знаю, как строить свой дом. Мне страшно, но я хочу попробовать. Хочу! И сейчас моя судьба только в твоих руках, господь.

102