Смытые волной - Страница 7

– Что вы так? Обойдется. Бабуля моя несколько раз пережила холеру. В гражданскую войну лечиться вообще нечем было. Спаслись же. И мы выживем, коммунизм построим. Светлое будущее нас ждет.

– Ой, Оленька, не иронизируйте, я раньше тоже во все эти сказки про коммунизм, светлое будущее верил. Чушь собачья все это. Может, у них, кто крысами с корабля сбежал, и рай, а у нас вот этот ад, спасайся кто как может.

В конце подвала что-то громыхнуло. Заведующий вздрогнул, натужно привстал с тумбы, громко откашлялся, сплюнул и медленно засеменил куда-то в темноту.

– Оленька, идите, полюбуйтесь. Красавица объявилась, поддатая, сучка. Ну, вот скажите, чего ей не хватает? Хочешь выпить – выпей в обед, я не возражаю, пожри, как человек. Так нет, где-то на стороне нализалась, а ребята так голодными и уехали. Давно бы выгнал, из жалости держу. Каждый раз – прости, больше не буду. Пока не выпьет, нормальная, добрая, а как нажрется… От лярва паршивая. У нас, когда я служил, старшина говорил: терпение – сильное оружие, но иногда жалею, что оно не стреляет.

– Я могу представить, как вы его доводили, если он такое говорил.

– И еще не такое. На полигоне он подначивал нас: стрелять нужно, старательно целясь, случайно в цель попадают лишь одни сперматозоиды. Но вам это в ближайшие пару лет не грозит. В увольнительную каждому на это место замок лично повешу. Ключ только у меня, отопру, когда вернетесь, иначе горя с вами не оберешься. Находились дураки – верили…

Пьяная рабочая присела на ступеньку, сопя и бурча себе под нос.

– Все равно все сдохнут, всех холера заберет. Лучше я от пьянки сдохну, чем вы от срачки зальетесь. Я не бурду твою пила, а водочки московской хлобыстнула, в компании, тебе не честь…

Пора было уходить, и так засиделась, в отделе меня уже заждались. Заведующий повел меня какими-то закоулками, лабиринтами между штабелями бочек. Темно, сыро, спертый, пропитанный винными парами воздух, запах кислоты. Под ногами железобетонные плиты, отполированные за целый век, а то и больше, а вверху своды из кирпича, тоже заморенного временем и копотью. Как можно в этой темноте ориентироваться. Я шла за ним, как овца на заклание, безропотно и понуро. Вдруг меня тревожно осенило: а если он меня бросит здесь, я вовек дорогу одна не найду. Сколько раз мы огибали очередную колонну, подпиравшую свод, сворачивали то влево, то вправо. Тревога не рассеивалась: куда тащимся, выходом никак не пахло, вот влипла, так влипла. Наконец подул приятный ветерок, вроде как с улицы, и высветилась тонкая струя света из круглого, за решеткой, отверстия почти под потолком. Однако по-прежнему ничего кроме бочек все равно я не различала. Спина «горы человека» еще раз мелькнула передо мной и внезапно вовсе исчезла. От страха я вросла в пол, застыла как вкопанная, не в силах больше сдвинуться с места.

– Ольга Ёсиповна, сюда, чуть левее.

Что делать? Что он от меня хочет? Сколько гадостей о нем все рассказывали, вот и я, дура, влипла в идиотскую ситуацию. Делать хронометраж рабочего времени пошла. Ничего себе хронометраж получается. Если что, мне даже нечем его треснуть. Я отступила назад и наткнулась на бочку. Отпрянула, повернула голову влево, как он сказал, и увидела вроде бы дверь, свет сквозь темень пробивался как раз из ее проема.

– Ольга Ёсиповна, Олечка, смелее. Увидите сейчас мои сокровища, – голос, как мне показалось, звучал оттуда.

Еще шаг, и я оказалась в комнате, больше напоминавшей подсобку. Все ее стены были обклеены старыми театральными афишами, фотографиями, газетами, вырезками из журналов. Полочки ломились от каких-то пожелтевших бумаг, старых книг, рисунков. По углам стояли мешки с набитыми в них старинными чайниками, самоварами, иконами. На стенах висело несколько часов. Все это в пыли и дымке, от всего исходил неприятный затхлый запах.

– Олечка, я это никому не показываю, но вам решился. Смотрите сюда.

Он открыл узорчатый шкафчик, набитый старыми театральными костюмами: юбки, платья и просто хлам, который давно нужно было бы выбросить на помойку.

– У, тварь подлая, попалась, наконец, – в здоровенной мышеловке едва поместилась огромная крыса с оскалившейся пастью. – У меня узкий профиль собирательства, лишь то, что связано с опереттой. Я в молодости мечтал только о театре. «Сильва», «Летучая мышь», «Баядера»… Как я обожал эту божественную музыку! Кроме нее для меня ничего не существовало в мире, думал, что когда-нибудь тоже выйду на сцену. Голос был, пел с детства и двигался неплохо. Не верите, смущает мой нынешний вид? Но ведь я не всегда тянул на «полтора жида», как меня обзывают. Тонюсенький был, стройный. Но вот заболел – и все разом рухнуло. До сих пор раз в неделю обязательно хожу в нашу музкомедию. Что бы там ни шло – всем наслаждаюсь.

«Гора человек» вдруг отошел к стенке и так умело сделал пируэт всей своей массой тела и гикнул, что я не выдержала, зааплодировала.

– Это еще не все, у меня на даче и в квартире столько всего. Вы бы видели, какие вещи. Все время боюсь, что украдут. Да не столько заберут, воровское быдло вряд ли это заинтересует, а просто попортят. Ценные же вещи. Я поддерживаю, насколько могу, молодых артисток. Моя мама, царствие ей небесное, танцевала когда-то в кордебалете. Тогда тоже было не сладко, если не в солистках, но все же не так, как сейчас. Эти девчонки копейки получают. Одеться надо, покушать, многие без жилья, приезжие.

«Не сочиняет ли дядя? Наслышана про вашу жалость, – про себя подумала я. – А может, и правда, что помогает, и разные сплетни про молодок и прочее от злости и зависти? На базе все друг о друге сплетничают, только дай повод».