Смытые волной - Страница 16

– А то, чтобы она немедленно написала заявление по собственному. Желательно прошлым месяцем. Ясно? Вот иди к ней и передай, лучшая подруга.

Я оцепенела. С чего это вдруг он взбеленился?

– Ну, иди! Ты, похоже, совсем безмозглая, не понимаешь, какую свинью мне подсуропила. И я, старый идиот! Кому только сказать, проморгал ее биографию. Она же, засранка, в Китае родилась.

– И что из этого? А я в Одессе, а вы где?

– Посмотрите на этого ангелочка, она еще шутит. Дура набитая.

Тут я не выдержала, из меня чуть не вырвалось, что он сам дурак, только сказала, чтобы кадровик выбирал слова.

– Эх, Ольга, мне из комитета, того самого, понимаешь, сегодня давний знакомый позвонил, поинтересовался твоей Лилей, будь она неладна. Они с мамашей намылились за бугор. И не в турпоездку, кто бы их выпустил, а насовсем. А я, лопух старый, прошляпил. Мне этот звонок оттуда как укор: ты что здесь штаны протираешь, не знаешь, что у тебя под носом творится? Облапошила меня девка. Зарекался же больше евреев не брать. Только этого гембеля мне ко всем радостям жизни и не хватало. Выгонят из-за какой-то сучки без пенсии. Это быстро у нас.

Начальник отдела кадров вдруг сменил тон, назвал меня красавицей и попросил об одолжении за одолжение: по-тихому взять у Лильки заявление. Пусть немедленно убирается. Полный расчет – и чтобы духу ее за километр от базы не было.

– Как ты будешь с ней договариваться, не мое дело, но завтра, слышишь, завтра бумага должна лежать у меня на столе. Документы ее тебе отдам. За отпуск там или за что еще положено ей деньги вернут. Все. Привет Леониду Павловичу, он тебе объяснит более подробно.

Выходит, и я влипла. Все в тайне держалось. Лилька ничего об эмиграции не говорила, может, это неправда. Посылки из Австралии они действительно получают. Рита все продает, даже моя Алка у нее купила кофточку-двойку, а я шарф мохеровый и нитки. Лилька и на работу приносила моточки хорошие, настоящие, пушистые. Вся бухгалтерия у нее раскупила. Еще бабы просили меня им связать шапочки. Я всем навязала (бабка, спасибо, научила), у меня такие спицы немецкие, что за один вечер перед телевизором шапочка готова. Денег я не брала, они мне дарили за это конфеты.

Я бережливо все это делала, и от каждой шапочки у меня метр, а то и полтора ниточек оставалось. Чем шерсть тоньше, тем ниток в мотке больше, вот и вся арифметика. Из этого остатка себе жилеточку полосатенькую сработала, надевала сверху на батник, очень даже клево смотрелось, и тепло. Ни у кого такой нет. Мохер был нарасхват, на толкучке вообще жутко дорогой. Мореманы на продажу таскали из-за границы, но это не мохер, а подделка, сплошное дерьмо синтетическое, но и оно уходило только так. А Лильке тетка, старшая мамина сестра, присылала настоящего качества, из шерсти ламы и эму.

Что мне делать, как ей такое сказать? Она последнее время и так на меня дуется. Не знаю, за что, может, завидует. Меня через два года работы перевели в старшие экономисты, так что я теперь уже на равных со своей наставницей. Мне ничего не стоит при ссоре с ней отфутболить ей папку обратно, если она вздумает ее запустить в меня. Но мы обе понимаем, что тянуть этот воз и маленькую тележку кроме нас некому, и помогаем друг дружке, как можем. В общем, не разлей вода и на работе, и после. А Гуревич невольно отошла на второй план. Все время она ко мне в претензии: мол, я ее никуда с собой не беру.

Ей очень нравится Юра Воронюк, тридцатипятилетний ловелас. Это давняя история, тянется еще со школы. Лично я его органически не воспринимаю как кавалера, а ей он нравится. Но, к сожалению, она не в его вкусе, и здесь уж точно ничего не попишешь. Я как сводница (чего только не придумывала) пыталась заарканить его, затащить в кино, чтобы мы втроем пошли, а дальше пусть сами разбираются, но Юра совсем взрослый мужчина, и все мои уловки раскусывал, пресекал на корню.

С работы мы возвращались вместе, сидели рядом с ней в автобусе, и язык не поворачивался начать такой неприятный, подлый разговор. Уже к моему дому подошли, начинаем прощаться, Лилька говорит: пока, до завтра. Какого завтра? Завтра не должно уже быть.

– Лилька, слушай, зайдем ко мне, пожрем и куда-нибудь рванем.

Она заметно повеселела, хотя и так настроение у нее было отличное, всю дорогу с базы тарахтела, рассказывая о своих последних рабочих приключениях. Мы вкусно поели, попили, бабка крутилась на кухне, бурчала что-то под нос, намекала, что уже поздновато, рано вставать, пора расходиться, завтра договорите. Опять это – завтра.

– Оль, у тебя что-то случилось? Грустная ты какая-то. Я же вижу, ты места себе не находишь. Поделись, мы же подруги.

– Случилось, Лилька, пошли во двор или лучше к тебе домой.

Риты Евсеевны не было, она раньше двенадцати часов ночи редко появлялась. Я и решилась. Выпалила все, как из пулемета, не останавливаясь. Лилька молчала, только изредка всхлипывала и нервно теребила волосы.

– Что ты молчишь? Вы действительно решили уехать?

И вдруг она, не заикаясь, как заорет:

– Ненавижу вас всех, ненавижу. Мама, думаешь, заторчала в своей парикмахерской? Да ее оттуда тоже уволили, ходит теперь до ночи по домам, подрабатывает. Подавитесь этой работой. Мы все равно отсюда уедем, никто не остановит. Будь проклят тот день и час, когда нас заманили в этот социалистический рай. Как мог папа поверить в эти сказки? Что ему не сиделось в Харбине? На родину потянуло. Спасибо тебе, родина, приютила, нищими сделала.

Такой свирепой свою подружку я никогда раньше не видела. Рита Евсеевна еще могла иногда завестись и, не стесняясь, проклинать все на свете – и свою загубленную жизнь, и эту гребаную страну. Но чтобы Лилька… Никогда. Она же страшная трусиха. Мне так обидно стало: столько для нее делала, и нате вам, отблагодарила.